Возрастной период от 75 до 90 лет

Человек с планеты старость. На картах небесных тел такая планета не значится. Но она существует, только не в пространстве, а во времени. И в свой час каждый из нас, оставаясь жителем Земли, ступает на эту планету. Время там течет неторопливо — с долгими ночами, заполненными бессонницей, ломотой суставов, пугающими перебоями в сердце. И люди воспринимают его по-другому: живут больше в прошлом, чем в настоящем. У них странная память — помнят в мельчайших деталях события полувековой давности и забывают случившееся только что: куда положили очки, проглотили или нет таблетку, что ели на обед...

А как они ходят! Земляне, например, вверх по лестнице прыгают через две ступеньки, вниз спускаются в ритме чечетки, поскользнувшись, балансируют на упругих ногах, а если и упадут, то легко встанут, рассмеются.

Жители планеты старость бредут медленно, в тротуар, особенно зимний, скользки; вглядываются напряженно, по лестнице поднимаются приставным шагом, как их учат после инфаркта. А упав, сами встать не могут, ждут протянутой руки, а то и машины «скорой помощи». И ах как пугаются, когда врач, взглянув на рентгеновский снимок, скажет: «Типичное дело, перелом шейки бедра». А на испуганный взгляд отреагирует: «Что вы хотите — возраст!»
Да, оставим аллегории, скажем проще — старость. Или уж совсем по Энциклопедическому словарю: «возрастной период от 75 до 90 лет» (дальше уже долгожители). «Старый — что малый», — гласит пословица. И правда, есть у них что-то общее. Прежде всего беспомощность. Только у ребенка она с каждым годом, месяцем, днем уменьшается, а у старика — возрастает.

И еще: старики обидчивы, как дети. Но детские обиды нас почти умиляют, а стариковские — раздражают. Ребенка спешим успокоить, приласкать, загладит: обиду: знаем ведь, что он невиноват, что это — от незрело: несмышлености, ранимости не ной системы. На стариково же обиды, считаем, лучше все не обращать внимания. А ведь они тоже из-за нервной системы. Только не незрелой, а очень, очень уставшей.
Старость по существу своему трагична. Хотя бы из-за того, что в этом возрасте впервые по-настоящему осознаешь непреложность закона природы: человек смертен.
Знаешь это, конечно, давно, может быть, даже с детства. Но осознаешь не как абстрактную истину, а как реальность, постояв, и не раз, у гроба сверстника, вычеркивая один за другим но¬мера телефонов, по которым уже никогда не придется звонить, ощутив где-то у самого сердца железную хватку спазма...

Впрочем, осознание краткости жизни — это и время раздумий о смысле ее, время, когда каждому в пору стать философом. И если так, то сегодняшние наши старики — самое трагическое из стариковских поколений.
Те, кому сейчас 60, 70, 80 лет, наверно (дай-то Бог!), смогут сказать своим внукам: это мы поворачивали страну на путь демократии, перестраивали экономику, это мы возрождали нравственность, культуру, милосердие.
А чем отчитаться сегодняшнему старику? Внук-десятиклассник запросто, с усмешкой поясняет ему, чем обернулась коллективизация, ради которой он мотался по деревням, до хрипоты ораторствуя на сельских сходах, и каким варвар¬ством были эти его «комсомольские пасхи» с разрушением церквей и сжиганием икон, и до чего довели призывы — не ждать милостей от природы, а взять их у нее...
Слушают дедушки, бабушки своих ироничных, насмешливых внуков, и все кипит в сердце: и протест, и недоумение, и стыд. Гневаясь, хватаясь за валидол, ищут и не находят слов — как объяснить, что предъявить?

Ведь чисты, чисты были их помыслы! Ведь поклясться приготовлены – и сами они, и их товарищи беззаветно несли свои молодые на алтарь великой идеи! Присягая на верность пятилеткам, планам, гигантским стройкам, они с презрением отвергали уют, покой, благополучие. Они жили во времянках, вагонах, общежитиях: они писались в столовых, называя их столовками дабы и мысли не было ни о ка¬ком гурманстве; они одевались по ордерам, выдаваемым за ударный труд; они просиживали вечера за политграмотой; они трехмесячными относили своих первенцев в ясли...
И все для того, чтобы жить в самом справедливом, самом прекрасном, самом щедром государстве... Чтобы трудились способностям, а получали по потребностям...
Почему не получилось? В какую бездонную пропасть рухнули все жертвы? Вот великая печаль пусть не всех, но тысяч и тысяч стариков. А на нее накладываются все другие, сопряженные с «возрастным периодом» печали...

Не забудем: большинство стариков — это вдовцы и вдовы, ведь редко кому удается, как в сказках со счастливым концом, жить долго и умереть в один день... Старость неизбежно чертит вокруг человека круги одиночества. И чем дальше, тем уже и уже становится круг. За чертой остается работа, к которой привык, которую любил. Потом постепенно весь лежащий окрест божий мир, и вот уже стал доступен только ближайший квартал или скверик, вот уже не выйдешь и за ворота...
Конечно, против уныния старости должно бороться. И как — вроде бы известно. Найдите себе хобби! —учат психологи.
Будьте активны физически, занимайтесь посильным по сильным трудом! — рекомендуют врачи.

Прибавляйте не годы к жизни, а жизнь к годам! — формулируют задачу геронтологи. Кому-то удается. Знаем же мы седобородых старцев, участвующих в спортивных забегах, художников, начавших рисовать на склоне лет. Знаем пишущих, читающих, шьющих... Вот молодежная газета дала на первой полосе портрет 84- летней женщины: мол, учитесь, молодые! Чем интересна? Тем, что пришла на пустырь, расчистила, вскопала, взлелеяла кусок земли и вырастила на нем чуть не весь мыслимый набор овощей.
А приходилось вам слышать на опушке московского парка самый что ни на есть самодеятельный хор пожилых женщин? Ни хормейстера, ни культмассовика, ни организатора, ни громкого названия — просто живущие поблизости сговорились сюда приходить. Поют от души, на радость себе и всем, кто захочет послушать. А среди запевал есть и старше 75. Да какие лихие!
Но ведь потому и пишут об этом в газетах, показывают по телевизору, что не на каждом шагу такое встретишь. Кто-то не умеет найти себе занятие, кто-то и рад бы, да немощи не позволяют: ослабели ноги, хуже видят глаза, дрожат руки. И наступает момент, когда даже самое простое, привычное — сходить потихоньку в ближайший магазин, погулять с внуками, похлопотать у плиты — уже не под силу.

И тогда единственным окном в мир, единственным делом и смыслом жизни становится общение с близкими людьми, дочерьми, сыновьями, зятьями, невестками...
Разговоры... Чего бы, кажется, проще? И насколько, оказывается, сложно, уязвимо.
Помните коронную фразу старого Джемса Форсайта из «Саги о Форсайтах»: «Мне никто ничего не рассказывает»?
А послушайте, о чем говорят старушки, сидящие на скамейках у подъездов. Да о том же самом! «Придут с работы, и все молчком, все молчком».
Ах, как хочется, чтобы молодые рассказывали, советовались, посвящали в свои дела и планы! И это ведь не просто старческое любопытство, это желание быть в курсе жизни семьи, вообще всей жизни, кипящей за домашними стенами.
А молодым некогда рассказывать, да и вроде бы незачем. У них одна забота набегает на другую, у них свой темп, свои резоны. Они — на одной орбите этого семейного микрокосмоса, старики — на другой.

«В материнской любви не может быть полной взаимности и жизненного общения уже потому, что любящая и любимые принадлежат к разным поколениям, что для последних жизнь — в будущем, с новыми самостоятельными интересами и задачами». Это писал почти сто лет назад замечательный русский мыслитель Владимир Соловьев.
И добавлял для полной ясности: «...родители не могут быть для детей целью жизни в том смысле, в каком дети для родителей».
Может, будь у него самого дети, он написал бы иначе? Но он был сыном. И ему ли не находить примера в общих интересах с отцом —- знаменитым историком Сергеем Михайловичем Соловьевым? А Лев Толстой, чело¬век, поклониться мудрости которого ездили люди со всего света,- разве он всегда был авторитетом для собственных детей?

Видно, сколько бы мы ни знали счастливых исключений, закономерным остается существование некоей зоны непонимания между старшим и младшим поколениями. Но только очень уж мало значат в личных отношениях общие закономерности! Как каждый влюбленный впервые открывает муки и счастье любви, так каждый старый человек, ощутив барьер между собой и взрослыми детьми, воспринимает это как павшую только на него одного несправедливость, как свой крест, свою боль.
Старые люди любят давать советы, «учить жить». Может быть, это как-то генетически в них заложено, обусловлено самой природой, позаботившейся о том, чтобы не пропадал зря, не терялся опыт поколений. Но она позаботилась ведь и о том, чтобы у молодых срабатывал инстинкт отталкивания от старого и тяготения к новому, непривычному, не опробованному.
Две эти силовые линии в их борении и сочетании — путь прогресса. Но на площадке квартиры, кухни, в замкнутом семейном кругу сколько из-за этого противоречий, огорчений, глухих обид, трагедий!

И особенно сейчас, когда так стремительно девальвируется прежний опыт, так много перемен и в нас самих, и вокруг нас.
Хочешь, я научу тебя быстро считать в уме? — спрашивает дедушка, счастливый возможностью преподать редкий урок.
Зачем? — удивляется внук.— У меня же есть ¬калькулятор...
Как ты картошку чистишь? — хмурится 80-летняя мама, наблюдая за взрослой дочерью.— Сколько срезаешь!
У нее, у мамы,— стойкая привычка голодных лет, ею и оладьи из картофельных очисток еще не забыты. А у дочери — другое знание: «Да нитраты же! Надо толще срезать!» И обкромсанная картофелина, резким движением брошенная, шлепается в кастрюлю.
Сколько же таких «нестыковок» чуть не каждый день! Молодые за недосугом могут о них забывать, старые на досуге при¬поминают, ведут им счет...

«Живет только тот, в ком нуждаются»,— сказал Сенека. И правда, все эти замечания, назидания, доводящие подчас до отчаяния самых любящих и до холодного бешенства зятьев и невесток,— это ведь попытка быть нужным. Отдать самым дорогим людям последнее, что осталось, уберечь их, предостеречь, научить доброму...
Набраться бы терпения, не отвергать эту помощь! Увидеть «глазами души», чем она продиктована, найти в ней, часто суетливой, навязчивой, ненужной, все же и золотую крупицу опыта...
Не будем отрицать — это трудно. Но не труднее, чем ста¬рому человеку удержаться от советов, комментариев, поучений.

Впрочем, быть учителем — великий соблазн для людей всех возрастов... Прислушайтесь, как маленькая девочка, усадив своих кукол, строгим голосом внушает им то, что ей самой внушала мама, что слышала она от воспитательницы в детском саду. Как старшие братья и сестры поучают младших. А мы, люди зрелые, разве всегда уме¬ем удержаться от осуждения того, что не в нашем вкусе, разве никогда не мерим других своей меркой? Вспомним об этом и будем снисходительнее.
С возрастом угасают многие желания, пропадают потребности. Но никогда не угаснет, не пропадет потребность в общении. Вот что нужно старым людям как хлеб, как воздух. И в чем так чаете им отказать - молодые.

Очень характерные - для двух пожилых женщин пришлось случайно услышать в трамвае;
- Ну, как у вас с невестушкой?
- Да никак.
Слово боится сказать: «Доброе утро; вас к телефону; спасибо, пожалуйста» — вот и весь наш разговор...
- Это еще ничего. Бывает хуже.
Действительно бывает. Пришло как-то в редакцию письмо от 82-летней старушки: «Злая невестка в немой блокаде держит меня. Ни звука не из¬дает».
Немая блокада... Какое точное определение! Ведь действительно речь — это наши пути, наши мосты к другим людям. За¬крыт путь, разведены мосты, и человек оказывается точно на необитаемом острове или в одиночной камере.
У психологов, изучающих проблемы речи, есть термин «речевой поступок». Потому что словом можно приласкать, причинить боль, ввести в заблуждение, заставить что-то делать, чего-то не делать. Но молчание — это тоже поступок. И какой! В молчании старый человек читает пренебрежение к себе, в лучшем случае — безучастность, равнодушие.

«О чем говорить? — подумают молодые.— Ведь они, старики, так отстали от сегодняшнего дня, такие мы разные...
Да, многое уже вне поля зрения старого человека. Но есть ведь необъятное царство жизни душевной. Есть мир эмоций, а он таков же, каким был сто, двести, тысячу лет назад.
Да и не обязательно искать высокие материи, поговорите о любых пустяках! Ну хоть о по¬годе... Слово многозначное, оно, как музыка, у каждого вызывает свои ассоциации.
Никогда не было такой ранней весны,— скажете вы, взглянув в окно. И подумаете о резиновых сапогах для ребенка, о том, что надо бы сдать пальто в химчистку, что пора, пожалуй, мыть окна...
Нет, была,— ответит старушка.— Вот в тридцатом или, нет, помню, в тридцать первом...
И улыбнется, и задумается, и просветлеет лицом, потому что коротенький этот разговор унесет ее на минуту в давнюю молодую весну — с сиренью, с черемухой, с первым, может быть, объяснением в любви...

Говорят, что самая большая радость — это ожидание радости, «завтрашняя радость». Старики лишены волнующего предвкушения счастья, им завтрашний день ничего не обещает... У Анны Ахматовой есть пронзительные строки:
Что войны, что чума? —
Конец им виден скорый,
их приговор
почти произнесен,
Но кто нас защитит
от ужаса, который бегом времени
когда-то наречен?
Действительно,- кто защитит? Государство? Фонд милосерда и здоровья?
Или пятилетний внук своим поцелуем? Самые близкие люди добрым словом?
У старости есть не только потери, есть и приобретения: она лучше знает цену любви, преданности, даже простого внимания и заботы, даже сочувственного взгляда. Немногое может стать для нее очень многим. Не откажите же старым людям в этой малости!

Приятного Вам аппетита!

Версия для печати